С лагерной прозой Варлама Шаламова – его знаменитыми "Колымскими рассказами" – российский читатель познакомился сравнительно недавно. В 1992 году вышел двухтомник, в котором были собраны все шесть авторских циклов, публиковавшиеся во времена перестройки по отдельности, но прежде вышедшие на Западе. Еще позже стали ставить Шаламова в театре, хотя и крайне редко – слишком не сценичные его автобиографические повести и рассказы о лагерном быте. Из последних постановок вспоминается разве что больше напоминающий читку спектакль "Анна Ивановна" в студии "Театр" Алексея Левинского.
В московском театре "Сфера" к 110-летию со дня рождения Шаламова решили поставили спектакль из 12 его лагерных новелл. Понятно, что дословно воспроизвести на сцене тексты "Колымских рассказов" невозможно, да и не нужно. Во-первых, заинтересованные их и так читали, во-вторых, проза Шаламова лишена описательности, лирических отступлений, выводов.
Главной задачей автора было попытаться достоверно изобразить психологические закономерности, исследовать тему потери личности на фоне драматических событий. Ведь сам Шаламов провел в лагерях более 20 лет, всякий раз документируя те изменения, которые происходили с человеком под давлением жесточайших обстоятельств.
Такая же цель была и у режиссера спектакля Марии Аврамковой. Она использовала для ее воплощения минимум выразительных средств. Да и прозу Шаламова сократила, пытаясь сделать логичным переход от истории к истории. Например, новелла "Кант" ограничивается только описанием той завидной торопливости, "с какой бедная северная природа стремилась поделиться с нищим, как и она, человеком своим нехитрым богатством". Но совершенно непонятно, что такое, собственно, "кант". Ведь именно о нем – широко распространенном лагерном термине, обозначающем "что-то вроде временного отдыха, такую работу, при которой человек не выбивается из сил", – писал Шаламов в этом рассказе.
Черные робы и ватники актеров, навес и ограждения из досок, тачка – две ручки и колесо (такая на Колыме называется "малой механизацией"), папка в руках у следователя, которой, как мы знаем, суждено распухнуть от актов об отказе от работы, от копий доносов товарищей, от меморандумов следственных органов. Вот и весь антураж на сцене, которого, впрочем, вполне достаточно для создания атмосферы лагеря.
На экране-заднике мелькают фотографии из дел знаменитых арестантов – самого Шаламова, Мандельштама… Последнего, как известно, в лагере называли Поэт.
Уж не о нем ли в рассказе "Шерри-бренди" Шаламов скажет: "Поэт умирал. Большие, вздутые голодом кисти рук с белыми бескровными пальцами и грязными, отросшими трубочкой ногтями лежали на груди, не прячась от холода"? И этот рассказ, кстати, воплощенный Аврамковой на сцене, оказывается одним из самых сильных моментов спектакля.
Подготовленный зритель обратит внимание и на фразу из рассказа "Мой процесс": "Но доносов заключенные не пишут. Доносы пишут Кривицкие и Заславские. Это тоже дух 37-го года". Шаламов писал о таких же, как он, арестантах Ефиме Кривицком и Илье Заславском, которые донесли об "антисоветской деятельности и контрреволюционных разговорах" писателя. Такие же фамилии, что интересно, были и у расстрелянных впоследствии высокопоставленных сотрудников НКВД – Вальтера Кривицкого и Соломона Заславского. Но сегодня Кривицкий и Заславский известны в культурных кругах как деятели современности, поэтому понявшие это зрители в зале тихонько смеются.
В спектакле театра "Сфера" лагерное прошлое страны перекликается с ее настоящим. Виды сегодняшней новогодней Москвы сменяются видами столицы образца 37-го года, документальными лагерными съемками. И смысл такой переклички ужасен в своей очевидности.